Читать интересную книгу Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Доротея Фиманн:»

Махина замка на Доротею Фиманн, перепонки прогнулись под сигналами, несколько раз пихнули в бок, бросили в спину гнилым капустным листом, обозвали старухой и показали четыре языка, предместье в Кассель. Сделалось не по зуботычинам, не по гаму людскому, трескотне механизмов и рыка и ржания вставленных в телеги и фургоны, по безлетному превосходству, от мамоны городской над деревенской. В самом Касселе почти на всех клетях поперечные. Не те смехотворные подражания из малакитника и тычин, в пример урбаническим вязали на свои селяне из предместья, натурально томлёнковые и бронзовые вошты, прикованные по всем законам межатомных связей. Голову жены между тех можно загнать с куда большей прочностию и развесить столько трубок из белья, не выдержит ни один буколический. Оказавшись в Касселе, сверять стороны пришлось с удвоенной. Здесь конторы, лавки и учрежденья власти. Люди приседали без устали в ростовщических норах, строгали милицейские демократизаторы в эргастуле, там же стенали в кандалах, там же молились и утруждались, мочились с хоров в курданёры, на улицу помои, ближе к замку попадаться двух и – трёхэтажные клети, где внизу кухмистерская, во втором торчащие между прутьев овощи (обыкновенно брюква и капуста), в мансарде снимали студиозусы, редко но бывало – коммивояжёры и террористы, в подвальных клетях, вокруг разрыты котлованы, бакалейные лавки и золотарские перевалочные пункты, в обоих видах только бочки, обитые полосами, нередко путались, желал промочить горло вином, а не мочой и наоборот, главный променад Касселя по сторонам мощён чёрным обсидианом, в середине, где колдыхали ослы и пони – белым мрамором, предметно навозом и гнилью, скользок, на подковы мастырились шипы, на перекрестьях улиц сносимые ветрами околоточные и распорядители движения, всякий держался за прутья утюгов, ветер не их в неизвестное, в каждомесячной статье расходов милиции графа на аренду участка прута, люди не желали терпеть в отчем и очаге даже части милицейского, в подворотнях строи сект и обществ, в белых и чёрных видлогах, с тонзурами, бакенбардами и бородами, готовые напасть по приказу набольших в любую-только-тыкни, на любого и любое, указанное, на одной из площадей с частым-частым сплетеньем дети в башмаках с широкими исподями и кубарями не меньше размера протомы, самые страшные места в сгрудении четыре тоннеля, два более аркбутаны, страшно не меньше, в не столь долгое, прутья обшиты деревянными филёнками сквозь не язвит гелиос, не проникает осадок, в осеннюю кроны, в зимнюю батружье, опасаются ходить, из стаи сбивается партия таких, намеренно и даже перенос на, в начальной стадии беспокойства. В коей глубокой осенью 1895-го, в половине первого пополудни, то есть в свой законный пролежней, и Готлиб Салем, в первом ряду насельников, на торжественной Л. К. и коадъютора Лукиана, расшаркивал сам киновиарх, перед всей братией, в капюшонах надвинутых глубже устава, хотя когда-то давно в рядах пестовалось затыкание, если только войска Сатаны не явились под стены. Настоятель, перед монахами (подле топтались и почётные (настолько, Готлиб, не зная нососуйские выверты, точно бы решил, самые главные и строгие трапписты среди всех траппистов сходных жопоаббатств)), барабанил на французском прочувствованную, о поделом-вору-и-мука этих двух, главное фуроронабирание, по суждению настоятеля, в пособничестве монастырю, расследовали происхождение монаха Агафангела. Про Агафангела Готлиб недавно, теперь о том сокрушение. Считалось, пришёл в монастырь вскоре после основания в XI-м. Лучше memento mori помнил все главные, да и второстепенные обители, охотно под дула сомнения память и впечатление, вкупе с внешностью, производило. Сожалел о, не успел потолковать до приезда сыщиков, рассчитывал реализовать немедленно после лизоэкспромта. Не оглашались маяки расследования и результаты, было бы отсюда-поподробнее-пожалуйста. Глорификация умноженная на аллилуйщину сыщиков, приторно, сводило зубы. До небес их доблесть во владении лупами и бестрепетность (о да, дни напролёт расспрашивать старого монаха, да копаться в библиотеке, вот уж подлинная), а так же, разумеется, ум и пенитрацию. Настоятель не единожды интригнул, во время «дела Агафангела» походя раскрыто немало побочных монастыря, ни одна конкретно не. Сделан намёк на «тайну старого корпуса», сука, аннотация без утяжеления. В старом корпусе ныне необитаемые кельи первых профессов, в одной по сию Агафангел. Пользовался привилегиями, списывали, если будет драть глотку на песнопениях, растворится в эфире. Накручивал на дрель веки в два пополуночи как и вся, не шёл ни на малую службу, ни, соответственно, на великий канон. Потом у монахов обедня и три четверти часа соприкасаться брюхами в режиме «католическое вольно», облагодетельствовал тысячелетними газами в пять тридцать, все пытались сопоставить с буднедействительностью наставления отца-аббата в зале капитула. Не вдаваясь в каждый расписания, сказать, у Готлиба не так уж мало настигнуть Агафангела и перетереть о книге и о Клеменсе Брентано, вероятнее именно от ордена противодействия в 1830-м. Если кто и мог чесать за события, давность шесть с половиной, только Агафангел, если мнемозинит как монастырь в руки иезуитов в 1626-м, о чём постоянно наставлял с точки неповторения. Было самым жутким его, хотя за без малого тысячу молитвоконцентрации случались и похуже. Одну такую в Ханау, только подумывал навестить обитель. Тогда ещё многого про орден противодействия, основала Доротея, руководил Брентано. Приметив с бакенбардами и справедливо заподозрив для себя недоброе, решил напрямую настигнуть и расспросить как полагается. Бежал со всех длинных по предзамковой аллее (Мартинеса де Паскуалли в голове давно заменили карлики, монеты в подоле и ружья не знающие промаха). Выскочил на улицу, перпендикулярно древесному авеню, успел срисовать на сетчатку как соглядатай живо в белую карету, не успевает затворить, срывается, зловеще взметнулся стек биндюжника. Готлиб останавливается и успокаивается. Белая карета в этом узле, ещё недавно вместо стен торчания, мушкетон не знающий промаха в строю рогаток. Уже не раз морщился при виде, обязательно разыщет, шарабан разделённый на волокуши с катафотами из снега это не кэб на Стрэнде.

На жухлую, перси, траву жёлтой, протухший оранжад, степи, из чёрной, крыло попавшего под извержение Везувия античного ворона, кареты квадратного, молекула Тристана, доктора Солея, ступил один из его из сатанинского инкубатора, по виду такой же, прочие окрестные старатели. И Готлиб и Гримо при виде незаметно расхохотались, ещё более незаметно изготовились пресекать, огнедышащей головы дракона в саквояже, неотличимых от заклинаний и наоборот ругательств, невозмутимой осталась на земле, грациозно сведшая свои разномастные, Луиза-Ипполита на шезлонге в Биарицце. По первому никакого оружия угрюмый с собой не, возможно и не за ними и теперь остановился предложить место, добрым друзьям, которыми они успели. Руки перед, демонстрируя дурость. Мой хозяин-руководитель действиями, квадратный доктор Солей-громовержец, выражает свою глубокую как пропасть между его и вашим интеллектами печаль вашим бесчестным как карточный фокус побегом, но возвращать вас силой, будто беременных жён, не желает, давая вам полную как кандалы с бесконечно тянущейся цепью и грузом как три пуда пуха свободу. Вы вольны идти куда вам вздумается вплоть до следующего дорожного указателя и препятствий, таких как электромагнитный ураган в спину и превращение степи в лёд, устраивать не станет. Спасибо ему под дышло, облагодетельствовал как увечья попрошайку. Провианта передал? Нет? Готлиб к карете и невзначай, дантист в рот пациента. Что-то не видать, если только сидушки не из подгоревших тульских пряников. Вам мало одной его секуляризационной милости? – поразился, да он мог бы… Провинциальный энциклопедист коротко тростью, пирамида невежливо в висок. Беззвучно, лекция о немоте, рухнул. Ткань с лица, не в месте где вбита в голову, обыкновенную физиономию зрелого, о можно колкостей-сравнений, уже не теперь. Ну вот, смертные люди, а строили из себя волхвоцарей-кащеев, торговец, оглядывая бездыханное. Повернулся к бездвижному кучеру. Ты тоже желаешь за своего хозяина или опустим благородство? Опустим, из под капюшона, из-под неустановленного могильного камня. Смею, но не задерживаю. Возница с козел, медленно, опьянённый маковой пыльцой с крупа пчелы, в обратную, остановился подле посла и нависшего, кинуть на снулого, ему кем угодно от сына до голема, оживил. Ну-ну, пошёл, торговец древностями. Сгорбился ещё, неожиданно, подобно равновесию, столбанул позвоночник, кабриоль. Может подобного и ожидал ещё в 80-м, но больно флип резво-направленным. Не успел тайный археолог поднять, покатились по земле, муштабель из линий судьбы, надеясь нового амфитриона, вцепились в горло нападавшему. Избрал данный безоружный отнятия, асфикснуть обидчика-социального провокатора, нарушившего ответственное совокупление лешего. Возница поверх торговца, преимущество во взгляде. Худо бы, в сей Гримо не подошёл, не зажмурил и не ударил всей совокупной швейцарией в черепицу. Обратным, возвращение. Обмяк, лишился, рухнул на затрепыхавшегося под, шурале в зарисовке сделался манекен. Торговец древностями отдалился, зиккурат к повиновению, посягнул добить, апологетнула Герда, уже обгорел нос и появились веснушки. Подкинутая в шезлонге пружиной, для продления эмфитевзиса, на ноги, ланическим подле замахнувшегося, наложила на черенок, теперешние бояре лапу на всесмету. На что кончаешь? Хочешь, чтоб Солей на тебя настоящее стремление, с соколами и кулевринами с трассирующими зарядами и обличающей краской? Да я на твоего Солея клал три руногруды, опустил, пихнул ногой кадавр. Надоело башмаки стаптывать, охота на карете, вот я одного и прибил, скажем, как рыцаря, за его коня, второго же отпустил, скажем, как невинного оруженосца, сама видела. Если бы он геройствовать не начал. Если б ты его подгонять не стал, он бы не начал. На карету может и верно, тон задумчивым, следующее клише в духе опасающейся за внутреннюю обстановку архива подписчицы на рассекреченные: только не уверена, что к хартии можно с уютом под гузлом. Почему может быть нельзя? – поразился. Зыбкая, фата-моргана, ризосфера. Ты когда какой-то читаешь, читал, когда ещё торговал своим барахлом, ты же через два пассажа не перескакивал? На карете будет через. Ладно, дело прошлое, ырымась, вспенила в убрус с деликатностью большей, аллопрининг квазипросвещённой абсолютистки перед протеже-взысканцами, за пазуху, поедем. Вот это дело, хлопнул холм Венеры о холм Венеры, и господин наш Гримо устал уже, как видно, воровать дирижабли. Эх, так и быть, сяду вам кучером. Обожди ты, Герда заковыляла вперёд. Мог приготовить камуфлет для возжелавших большего конокрадов. Для нас бы не стал, махнул рукой. Мы же драгоценные, всё ещё машина невзаимной любви. А для захватчиков… Ой, даже не хочу ничего придумывать, с этими на козлы. Гримо хотел погрузиться, до сего молча оглядывал темяподставлятеля, пресекли по вздёрнутой было ляжке. Потыкала в стены и пол кабинета тупым концом, соизволила усесться, делая недовольный, пиратке, вынуждена с «Летучего» на собачий цуг. Следом живой манекен с видом поднимающегося в первый класс безбилетника нашедшего на пристани два и успевший один симонировать. Звонкий хлыста, двойка за собой экипаж, Слейпнир сдёрнул с ветви лист Иггдрассиля. Катили по беспутице в степени, пусть и пределами текучести на приложенных эпюрах, подбрасывали махину с разным периодом опускания, неохотно смягчая иные из, самые ничтожные без существенных, Гримо и Герде после каждого головой о свод казалось, помещены сюда не по своей. Темнота взыграла особенными мазутами, натянул поводья, кони непослушно встали. Все на землю, чувствуя, мир вокруг изменился, вообще не земля, иная, сказанная в атласах на последних ролях планета. Пейзаж ничуть. Та же степь, теперь сильно от гор, упразднена холмистость, земля дикой бругвой, деревья если и взыгрывают в зоне торчания, одинокие и редко, похоть у скопца. Пить охота, да и трицератопсов тоже, приникший к лоснящимся Готлиб. Орловцы тяжело и часто раздували, шеи в мыле, в воздухе концентрировался иномирового пота, сказанные либо внуками Буцефалоросинанта, либо эскалировано отпочкованием. Пока по ухабам, припасённую полувсю. Тоже ещё, лихач-коляска с драной крышей выискался. Гримо возвратился в каретный апартамент, из ящика, раздвигал сидения, два ведра, мешковиной из макинтошных рукавов. Поднесли к мордам, стянули ткань, с сомнительным удовольствием и несомненным фырканьем. Эх, завидую как утки гусям, кругом Готлиб. Мне такой любезности нет. Ты, чернь, знай себе, погоняй, а пить лошадушки-экспликации станут. Если бы ты от Солея в озеро не соскочил, так мы б сейчас знали, сколько до деревни колдыхать и до деревни ли, старуха. Может после озера надо к лесу вертать или к морю. Судно застряло, в привезённых с собою паковых, ещё пятьсот лет, а в капитанской, вход завален бизань-мачтой, хартия и есть. И не было препирательствам. Лошади напились, Готлиб обошёлся, Гримо с Гердой не литанили. Предложение в духе недовольного покупателя квартиры: покатили далее. Решено поспать пока не срастутся веки. К вечеру этого показалась деревня. Первым сидящий на козлах торговец. Остановил, в полный рост, приглядываться к открывшемуся. Старуха с живым, на козлы не дали, отпихиваясь мослатыми, без приборов и возвышенностей. Деревня в низине, в природном малость разросшемся Граале. Дома с глинобитными, крыши прохудились, клоками солома и пакля, интриговали неоотсутствием. Всего не слишком, около дюжины дюжин или дюжины. Напоминала посёлок рудокопов, у подножия Худых, хоть жутко, представлялся лишь давно заброшенным, пусть и с танатокадаврами. Ползали, соревнуясь с насекомыми, лепидозавры, по выходным эукариоты покрупнее, эта же раскисшей от трупного яда, объяснить не удавалось, у всех троих уверенность, птица не могла не опалив роговое образование. Виделась яма, взволновала до антиципации конца квадратного. Чёрный зев посреди деревенской, когда-то прибредали жители, говорили о насущных, скоте, урожае, танцевали на празднествах, вели торг, прыгали через костёр, целовались, миловались, блевали, лежали в блевотине, совокуплялись, резали скот, сжигали ведьм, приносили жертвы богам, гонялись за курами, подымали из луж свиней, подымали руки к небу, недовольные участью, умирали, рождались, бежали, советовали, ругали старосту, хвалили шамана, чистили рыбу, волокли клетки, стреляли из лука, жаловались, мочились под столб, лазали на столб, прокладывали по кругу железную, жгли огонь под куполом монгольфьера, резались о стекло, передавали украдкой бычий пузырь, смотрели зубы лошадям, кричали с конца на конец, вставали на четвереньки, плели лапти, трепали пеньку, обжигали глину, надували лягушек, удаляли перепонки, сводили бородавки, молились, покрывались синяками, мокли под дождём, копали яму, слепли, прозревали, многое понимали, чего-то недопонимали, хотели видеть Александра Божиею поспешествующею милостию, императора и самодержца Всероссийского, Московского, Киевского, Владимирского, царя Казанского, царя Астраханского, царя Польского, царя Сибирского, царя Херсониса Таврического, государя Псковского и великого князя Засмоленского, Литовского, Волынского, Подольского и Финляндского, князя Эстляндского, Лифляндского, Курляндского и Семигальского, Самогитского, Белостокского, Корельского, Тверского, Югорского, Пермского, Вятского, Болгарского и иных; государя и великого князя Новагорода Низовския земли, Черниговского, Рязанского, Полоцкого, Ростовского, Ярославского, Белоозерского, Удорского, Обдорского, Кондийского, Витебского, Мстиславского и всея Северныя страны, повелителя и государя Иверских, Карталинских, Грузинских и Кабардинских земель и Армянской области, Черкасского и Горских князя и иных наследного государя и обладателя, наследника Норвежского, герцога Шлезвиг-гольштейнского, Стормарнского, Солькурского, Дитмарсенского и Ольденбургского и прочая, и прочая, и прочая, требовали подать Николая Коперника, умоляли прогнать тоску и призраки Ост-Индской, Голландской и Датской, разумели космологию, советовались не стать ли агностиками, отрицали существование гриба в псевдокультической, отрицали псевдокультическую, женились, венчались и самоистреблялись, разве не воевали. Теперь ничего этого. За исключением рытья. Что-то не видать старателя, Готлиб, соскакивая на землю. Может внутри? – тихо, к коренным вернулись молочные, Гримо. Отчего тогда не вылетают комья? – без обыкновенного каузального основания торговец. Идём туда, поймём, в духе субсистенции старуха. Предложение в духе уличной воровки детей зазевавшихся родителей: пошли. Иноходцев из обязанности тащить, пешком. О бок в чашу, к первым окраинным домам-покинутым даже лосями вигвамам. Дорога между на площадь, пояснения равнозначно обстоятельствам, разъяснено, свеча оплыла. Двери плотно, рты христианских мучеников, окна сетями с костными остатками, крыши слабым, девиационная вульва пространственно-временной нимфоманки, местом. По виду никто не умер, под вечер улицы безлюдны, все в кругу своих, принимают вечернюю, разговаривают, дети в прятки и козла, мать распутывает пряжу, намотав на растопыренные отца. Ничего этого не, отдельного потопа на каждом континенте. Деревня мертва в строгой дефиниции, единственный слепой старик-оглоед, копал, космосу непонятно зачем, свою априорную. На площадь, на экзотеологические подмостки. Размерами в четверть Рюгена и при одном косвенном упоминании мыса Горн Солея, отыскался. На завалинке одного из, потирал широкие землистые, силясь, как видно, добыть из огонь. Рядом к стене самая интеллигибельная вещь в этой, уступ. Вы от квадратного? – густым низким. Совсем обнаглели. Раньше по углам, чтоб я лопатой не пригвоздил, а теперь уже и на площадь выперлись, может ещё в мою яму золотыми слитками посрёте? Смотрел выше путников, катаракта. Не успели ответ, вновь. Да вижу, что не от доктора, слишком уж худо выглядите. У того шпики пахнут клубникой со сливками и сыром с плесенью, вы же смердите как обрызганный кёльнской водой нужник. Зачем пожаловали, дерьмоеды? По делу, Готлиб. Чтоб ты, старче, указал нам как одну штуку познать. И тут, верно, не обойтись без твоей, надеюсь не паралогизмической, ямы. И вам моя яма понадобилась, прям не яма, а олимпийский стадион. Мог сам и не спрашивать, старый затемнённый дурак, сюда кто не является, всем им яму подавай. А ты зачем её роешь, нефтяной завод открывать? Может сокровище отыскиваю, а может могилу готовлю. А почему вокруг нет земли? Это ж яма, а не окоп. Готлиб от своих в манере независимого сперматозоида, к середине площади, понятно что имея в. Внутрь заглянуть? – тут же старик. Имею намеренье. Не советовал бы. Я вон слепой как крот начала мира, и то не заглядываю, только рою. А ты зрячий, может скверное выйти и не с кем-нибудь. Ругнулся сквозь, на яму перестал, возвратившись к спутникам, поминая на ходу собирательный алхимика, виновника нынешнего геополитического в мире. О каком-то познании. Что познавать-то? Скажи, знаком ли тебе сгусток всего-по-вкоротке по имени Готффрид Новый замок, Герда. Не слыхивал. Мне хоть и девятый десяток уже, про такого не доводилось. Конечно, вот если бы тебе шла пятая сотня, тогда бы верно кошмарил по ночам, Готлиб сокрушённо, усаживаясь спиной к одному из на площади. Да можно ли столько? Да некоторым удаётся, вложив в эхо всю язвительность. Вопрос в духе членов сомнительной экспедиции ни к чему конкретному: неужто и впрямь они двинулись неверной дистанцией? Сугубо так лишь Готлиб, Герда со схожим финалом костерила торговца. Значит про какую-то там завалявшуюся под печью хартию вышедшего на пенсию добра и шмыгающего тут и там зла, в вашей деревне тоже не толковали, безнадёжно вздохнув, Салем. Да кое-кто толковал и в хартофилакса камнями пошвыривали, когда он на мосту своих сестёр в задницу драл. Хартофилакса? – встрепенулся, политая божественным удобрением фиалка, Гримо. Вступил нащупавший нужное Готлиб. Тон, сжатые вертикальным прессом соты, слог благостен, мысли Христа и почтителен, единственный внук к единственному умирающему предпредку под надзором нотариуса воспитательного дома. А не скажете ли, почтенный дедушка-мухомор, где вы этого сказанного видывали? Ты мне мёду не лей, я таких как ты хорошо познал во все, проскрипел. Вашему племени шакальему, чуть что от человека надобится, так под кожу влезете, только б. А как не нужен, тогда обеими ногами в утяжелённых сапогах по нему и не поморщитесь от хруста, зная, ваши подошвы непрогрызаемы. Если б всех таких в Царское село брали, а потом по министерствам, для России много бы хорошего не для всех вышло, побольше бы войн велось в астрале, поменьше в императорских постелях всех их резиденций, сколько тех ни есть. Ты Григория Распутина знаешь небось? Готлиб открыл, соответствовать тираде, Герда наложила на ладонь, отвлёкся на лобзание. В своей завуалировано-подхалимской манере Гримо. Простите мне мою бестактность, но как вы могли видеть хартофилакса, когда вы ходячая гемианопсия? Ну так я, может, ослеп только седмицу тому, а до того мог сквозь воду на тридцать саженей, хмыкнул. Но нет, не то, самоопровергся, являя охоту к игривости. Слеп с рождения или чуть раньше, так что за долгие свыкся. Тот хартофилакс такая столпическая фигура, значительная даже для нашей деревни, его и без зрения, как круги, когда трёшь. Готлиб, отчего-то, только теперь вполне задумался о страже переоценённого документа. Раньше голову занимал единственно путь, не спутать направление и вектор стеления неудачи, не промочить ног и не расплакаться, чтоб не потекла вокруг семи его. Выходило, ещё придётся ратоборничать с хартофилаксом, кто он такой, великое делание ему в шаровары. Если жил во времени злодея и добродетеля, невесть сколько назад, способен видеть амаврозник от рождения, совладать будет не, уже не дитя возрождения, а дитя античности, а то и ещё хуже, какой-нибудь шумер или вообще первобытный ухарь, придавший себе лоску. Совладать – нет, а если обмануть? – тут же тихий писклявый, в зависимости от времени года, суток и их сочетания Вере Холодной, в будущем актрисе немого, Ивану Славину, юристу-театралу, призраку разрушенного в 1611-м Сантьяго, будущей Чили и Иоганну Гмелину, адъюнкту химии и натуральной истории. Обмануть проще. Обмануть это не такое дело, не историческое. Всегда избегал групп по подписанию капитуляций. Боялся нечто, навсегда останется в памяти людей и в их установлении подлинности, хоть никто и не помнит, потому что не знает, но кто-то куда-то записывает. Как, интересно, этот перевёрнутый во всех мирах Ойкумены Готффрид вёл с ним свои первосущностные беседы? Вёл ли и оставил ли в карте подсказку на сей, многоступенчатую схему, рецепт левитационного, распятое по образу витрувианского тело хартофилакса с обозначенными в какие разить, просто красиво нарисованный череп с перекрещенными? Где это было? – взволнованный, первый прыщ тела, Гримо. Хм, а какого рода интерес? – старик потёр свои громадные. Вам, что ли, хартию надобно? Нам. А если их вовсе? Чего? Ни этого амфиболического зла, ни рудиментарного добра. Есть только люди с переплетённым между собою сюзеренитетом. А что тогда в хартии? – удивился живой. Поймёшь ли ты в той хоть одну морфему? Вы ведёте к тому, не скажете? Я веду спекулятивные дела. Но только если я вам солью координаты где я хартофилакса в виде кругов, ещё не значит, он вам хартию. Ты, старче, укажи, а с ним мы уже сговоримся на почве рассудочных понятий. Ты не сговоришься. Да и не интересно тебе, выпитому копыту, про демона Мару из нараки и про сердечную чакру Анахата, тебе бы философский камень, как раньше. Место не очень-то хорошее, все первобытные долины, не раскопали археологи. Возвратиться не так просто, это не Долина Царей и не дорога из Помпей, сколько не хаживало, всё там. Наше дело. Ваше, но не ваше. Там, на востоке, за моей, между лесом и прочим миром, с этой стороны перед малость болотца, что с других не, но не исключаю пространств усеянных черепами. Вопрос в духе вопроса напоследок: почему все своды на мазанках деревни уестествлены столь прихотливо, будто на них божественное дристание? Старик расхохотался и нащупывать рукой уступ. Соседи, когда умерли, очень бонанцы в эмпиреях из рук, кто быстрее, характеры без оболочек и понаделали. Ориентированное разжёвывание, под нос Готлиб, в духе Готффрида, переваливал с Лихом.